Лук шепчет стреле, отпуская её: «В твоей свободе — моя».
Мы сидим в его машине, на парковке около моего дома. Он достаёт табак, скручивает сигарету и ворчит на то, что получается криво.
Я выхожу из машины в сырую октябрьскую ночь, встаю напротив него. Он курит, рассказывает о том, как его друг привёз ему травы из Амстердама, они курили и он застудил себе ухо и ему нужна шапка. Мы стоим, я смотрю на него и в этот момент это всё, чего я хочу. Я хочу его рядом. Хочу печь пироги, вязать ему шапки, и вот это всё простое и тёплое. Но я хочу, чтобы он хотел быть со мной, а его голова сейчас занята не мной. Он докуривает, мы прощаемся. Я тянусь его обнять и встаю на цыпочки, пока его руки проскальзывают под мою куртку, вверх по спине, он прижимается ко мне, и это точно не дружеское объятие, я думаю "Какого чёрта?", он меня отпускает, и я ухожу, не оборачиваясь.
Я выхожу из машины в сырую октябрьскую ночь, встаю напротив него. Он курит, рассказывает о том, как его друг привёз ему травы из Амстердама, они курили и он застудил себе ухо и ему нужна шапка. Мы стоим, я смотрю на него и в этот момент это всё, чего я хочу. Я хочу его рядом. Хочу печь пироги, вязать ему шапки, и вот это всё простое и тёплое. Но я хочу, чтобы он хотел быть со мной, а его голова сейчас занята не мной. Он докуривает, мы прощаемся. Я тянусь его обнять и встаю на цыпочки, пока его руки проскальзывают под мою куртку, вверх по спине, он прижимается ко мне, и это точно не дружеское объятие, я думаю "Какого чёрта?", он меня отпускает, и я ухожу, не оборачиваясь.
